В тропиках - Страница 10

– Экая прелесть какая в тропиках, Степан Степаныч…

– Жарко только, Василий Федорович…

– Под тентом еще ничего… Кстати, какое сегодня у нас учение по расписанию?

– Артиллерийское, а после обеда стрельба из ружей в цель…

– Артиллерийское сделайте покороче… Так, четверть часа или двадцать минут – не более, чтоб не утомлялись люди… А когда последнего быка думаете бить?

– Завтра, Василий Федорович. Уж пять дней команда на консервах да на солонине, а завтра воскресенье.

– Как съедят быка, придется матросам на одних консервах сидеть, да и нам тоже, этак недельки две… Живность-то скоро съедим… А в Рио я, кажется, не зайду. Команда, слава богу, здорова – ни одного больного. Чего нам заходить, не правда ли?

Старший офицер, вообще редко съезжавший на берег, согласился, что не стоит заходить.

– Не беда и на консервах посидеть. В старину подолгу и на одной солонине сидели. Помню, я молодым офицером был, когда эскадра крейсировала в Балтийском море, так целый месяц кроме солонины – ничего… И сам адмирал нарочно ничего другого не ел… А придем на Мыс , опять возьмем быков и оттуда в Зондский пролив.

– На флаг! – скомандовал вахтенный офицер.

Разговоры смолкли. На корвете воцарилась тишина.

Сигнальщик держал в руках минутную склянку. И лишь только песок пересыпался из одной половины в другую, как раздалась команда вахтенного начальника:

– Флаг поднять!

Все обнажили головы. На военном судне начинался день. Пробило восемь ударов, и новый вахтенный офицер взбежал на смену стоявшего с четырех часов утра. В то же время начальники отдельных частей: старший офицер, старший штурман, старший артиллерист, старший механик и доктор по очереди подходили к капитану рапортовать о состоянии своих частей. Разумеется, все было благополучно. Отрапортовав, все уходили вниз, в кают-компанию, где на столе шумел большой самовар и аппетитно глядели свежие булки, и масло, и лимон, и консервированные сливки. Рассевшись за столом, пили чай, шутили, смеялись, рассказывали о проведенных ночных вахтах. Кают-компания на «Соколе» подобралась дружная, и сразу чувствовалось, что между всеми царит согласие, несмотря на то, что «Сокол» находился в переходе уже две недели, и отсутствие впечатлений извне могло невольно, при однообразии судовой жизни, сделать отношения неприятными, как часто бывает, когда люди, скученные вместе, надоедают друг другу. Но это еще было впереди. Пока еще каждый не был вполне изучен другим, рассказы и анекдоты еще не повторялись в нескольких изданиях, и скука плавания не заставляла отыскивать друг в друге несимпатичные черты, раздувать их и коситься друг на друга до первого порта, где новые впечатления снова вносили в кают-компанию оживление и шумные разговоры, и люди, на длинном переходе откапывающие в ближнем дурные стороны, снова делались добрыми, терпимыми товарищами. К тому же и библиотека еще не вся была прочитана, и – главное – не было в кают-компании интриганов, да и старший офицер, молчаливый Степан Степанович, как-то ловко и вовремя умел прекращать споры, принимавшие слишком страстный характер, особенно у молодых мичманов.

Все спрашивают, например, у старшего штурмана, каково суточное плавание. Довольно суровый на вид, но добряк в душе, штурман, низенький и маленький человек, совсем седой, несмотря на свои сорок пять лет, вначале отвечает терпеливо и благодушно, что «отмахали» сто сорок миль, но когда, после многократных ответов, только что вошедший в кают-компанию мичман Лучицкий опять спрашивает, штурман несколько сердится и отвечает с раздражением.

– Да вы не сердитесь, Иван Федорыч! – говорит мичман, и так добродушно говорит, и такая на лице его милая улыбка, что старший штурман тотчас же и сам улыбается.

Иван Федорович безукоризненный служака, один из тех штурманов старого времени, с которым, как в старину говорили, командиру можно «спокойно спать»; он много плавал на своем веку и поседел уже давно, поседел в одну ужасную ночь, когда шкуна, на которой он служил, разбилась в бурунах в Охотском море, у Гижиги . Изо всей команды спаслось только двое матросов да он, и целые три дня они находились на голом острове, без пищи, пока их не нашли рыбаки. Об этом крушении Иван Федорович неохотно вспоминает, особенно когда корвет на ходу, так как почтенный старший штурман несколько суеверен, как многие старые штурмана, и до сих пор никто из кают-компании не слышал еще от него подробностей об этой ужасной ночи и о трехдневном голодании.

По обыкновению, Иван Федорович торопливо допивает свой третий стакан, с папироской, и, окончив его, бежит с секстаном в руке брать высоты солнца и потом делать вычисления.

Чай отпит. Вестовые убрали со стола. Старший офицер снова наверху, где матросы разведены по работам. Старший штурман сидит и вычисляет. Многие взялись за книги. Один из мичманов сел за пианино и играет вальс Шопена. Доктор и артиллерист, оба глубокомысленные, погружены в шахматную игру…

А наверху большая часть подвахтенных матросов занята: кто плетет мат, кто чинит парус, кто учится бросать лот, кто скоблит шлюпку, забравшись в нее, кто что-нибудь стругает, помогая плотникам, словом, каждый занят какой-нибудь легкой работой и каждый непременно, сидя в белой рубахе с расстегнутым воротом, напевает про себя какую-нибудь песенку, напоминающую далекую родину. Общая любимица мартышка Дунька носится, как угорелая, по вантам, а Лайка, пес неизвестной породы, прибежавший еще в Кронштадте на корвет и оставленный матросами, давшими ему имя Лайки, безмятежно дремлет в тени, под пушкой.